Воспоминания Волкова
Юрия Сергеевича
"Война. Госпиталь.
Плен".
ВОЙНА
По
воскресеньям нас подымали в восемь
часов, вместо шести часов в обычные дни.
Никто не удивился команде "подъем",
но последовавший за ней истошный крик
дневального "в ружо!" (то есть "в
ружье"), что означало тревогу, всех
всполошил. Много у нас было учебных
тревог, но никогда их не делали в
воскресенье. Отчаянно закручивая наши
почти трехметровые "голенища"
(обмотки), все ворчали:
– С ума что ли
они там посходили? В воскресение
устраивать тревоги?
Вестовые, как
всегда, побежали за командирами взводов.
Появился встревоженный командир нашей
учебной роты лейтенант Хасанов и приказал
старшине построить всех, не оставляя
никого в казарме. Бегом прибежали
командиры взводов, тоже удивленные
такой неожиданной тревогой. Осматривали
своих подчиненных, их оружие, ранцы,
лопаты, противогазы.
К командиру роты
подбежал дневальный:
– Товарищ
лейтенант, разрешите
обратиться!
–
Слушаю.
– Позвонили из штаба. Приказано
вскрыть пакет с красной полосой!
– К
телефону! Бегом! – Дневальный умчался
на свой пост к телефону.
Командир роты
бросился в казарму. Мы стояли в строю,
ничего не понимая – таких команд мы еще
ни разу не слышали. Через минуту дежурный
вызвал всех командиров взводов к
командиру роты. А еще через несколько
минут мы уже мчались (громко сказано
"мчались": шли быстрым шагом – с
пулеметом на плечах бегом не побежишь)
на свою 461 точку.
В промерзшем за зиму
доте было холодно и мокро. Все металлические
детали и бетон потолка были покрыты
каплями влаги. Открыли броневые двери,
броневые заслонки амбразур, установили
пулеметы на станки Юшина (в доте полевой
станок Соколова с колесиками не нужен:
у каждой амбразуры закреплен в бетонной
стене поворачивающийся станок Юшина с
сидением для стреляющего). По обыкновению
начали протирку стенок, потолка, всех
металлических частей от влаги и, когда
кончили, собрались на зеленой травке у
домика-макета, которым был прикрыт дот.
Каркас макета, сделанный из толстых
бревен, скрепленных скобами был обшит
досками с прорезанными проёмами для
окон. В последние были вставлены коробки
рам без стекол, на зиму закрываемые нами
изнутри фанерой. Сверху каркас имел
нормальную крышу из щепы. Все сооружение
издали и с воздуха ничем по виду не
отличалось от обычного дома, которые
тут были разбросаны среди полей и
перелесков Карельского перешейка,
заселенные финнами и русскими. Только
при внимательном рассмотрении можно
было заметить, что дом нежилой, так как
у него не было надворных построек, но
до этого как-то не додумались, или
сэкономили, создавая такую систему
маскировки.
Наш командир взвода
лейтенант Тараканов, разбуженный
вестовым в воскресение, выбитый из
привычной колеи воскресного отдыха,
отчаянно зевая, пытался проводить с
нами занятия, но сегодня у него что-то
не получалось. Чем-то был он встревожен.
Наши
занятия среди цветущей природы прервал
приход писаря роты Гидштейна, который
по штату в роте был связистом, но со
свойственной ему пронырливостью,
оккупировал каптерку старшины и выполнял
всякие писарские дела, избавившись
таким образом и от строевых, и от прочих
занятий, и от нарядов. Он принес и
подключил телефонный аппарат. Командир
взвода приказал одному из нас спуститься
в нижний этаж каземата и дежурить у
телефона (в промерзшем доте!).
Не успели
мы этому удивиться, – ничего подобного
до сих пор не было – как по телефону
поступила еще более "странная"
команда: "Залить баки водой!".
В
нижнем этаже каземата под двухэтажными
нарами находились большие прямоугольные
баки – предмет нашего особого внимания.
Они предназначены для воды, требующейся,
как для охлаждения пулеметов, так и для
обихода. Мы следили, чтобы на них не
появилось ни пятнышка ржавчины. И вдруг
приказано залить их водой! Зачем? Чтобы
нам потом было больше работы?
Все в
недоумении уставились на лейтенанта.
Он посмотрел на нас и без всякого
командирского усердия сказал:
– Ну
что уставились? Берите ведра, внизу есть
ручной насос, качайте и заливайте!
Выполняйте!
Пришлось срочно накидывать
шинели, спускаться в промозглое помещение
и выполнять приказание. Насос скрипел,
пищал, но от длительного бездействия
не работал. Решили таскать воду из
ближайшего болота.
Только через
несколько часов по телефону нам передали:
по радио выступил Молотов и сообщил,
что началась война с Германией.
<...>
Из
казарм мы перебрались на точки и влились
уже во вновь сформированный пулеметный
батальон. Я попал на 445-ю точку, расположенную
за Агалатовым слева от шоссе на Приозерск.
Она и сейчас стоит на своем месте – до
нее фронт не дошел: финнов остановили
на Лемболовском участке Карельского
укрепрайона. Каждому из нас младших
сержантов, кроме сержантских треугольников
на петлицы, выдали по новенькому со
склада "нагану" и дали по два
красноармейца: первый и второй номера
пулеметного расчета, которых мы должны
были обучить тому, чему нас учили всю
зиму.
Наша точка имела три амбразуры
для пулеметов и, соответственно, три
пулеметных расчета, каждый из которых
возглавлял младший сержант из нашей
учебной роты. Вместе со мной оказались
Безобразов (имени не помню) и Лева Бурак.
<...>
Через несколько дней пришел на
точку прямо в гражданской одежде мужчина
лет 35-ти и представился нам, как командир
точки – старший лейтенант из запаса.
Кроме него, вскоре появился положенный
по штату моторист. В доте был бензиновый
движок для освещения казематов, питания
радиостанции и других приборов. Им
оказался некто Вайнштейн, старшина, уже
немолодой механик.
<...>
Где-то в
двадцатых числах августа пришел приказ:
выделить из каждой точки по одному
пулеметному расчету для укомплектования
нового укрепрайона. Где он расположен
– никто не знал. Командир выделил мой
расчет. Погрузили пулемет и боеприпасы
на грузовик, попрощались с остающимися
в благоустроенном доте, к которому мы
уже успели привыкнуть (будет ли их судьба
счастливее нашей?), по дороге захватили
еще пару расчетов с других точек, в
последний раз полюбовались изрытыми
окопами и противотанковым рвом
агалатовскими окрестностями, где провели
мы почти год, и грузовик увез нас на
железнодорожную станцию. Погрузились
в товарные вагоны и медленно, подолгу
простаивая на разъездах, поехали, как
выяснилось, к Ленинграду.
Город проехали
где-то по задворкам, пересекли Неву,
кое-кто из ленинградцев успел позвонить
домой, кое к кому пришли родные, так как
эшелон долго стоял в разных местах
паутины железнодорожных путей на окраине
города. Наконец, город исчез вдали, а
нас увозили все дальше и дальше. Уже
темнело, когда на очередной остановке
последовала команда выгружаться.
Вытащили свой инвентарь на перрон,
собрались, построились. Оказалось,
прибыли на станцию Гатчина.
<...> Все
станционные постройки, выполненные из
дерева, были изрешечены осколками, и в
дырки просвечивало небо с зажигающимися
звездами. Многие окна в станционных
помещениях были выбиты, никто их не
ремонтировал, повсюду зияли воронки.
Здесь
же впервые услышали мы сигналы воздушной
тревоги: все паровозы подняли вой
прерывистыми гудками. Но самолеты прошли
где-то стороной и тревога утихла.
Вскоре
нас погрузили на машины и повезли уже
в ночной темноте, не зажигая фар.
Выгрузились в каком-то темном лесу и
среди деревьев, завернувшись в шинели
и плащ-палатки, коротали ночь до утра.
С
рассветом над нашим, как оказалось,
весьма не густым лесом, набитым войсками,
повисли немецкие самолеты, с воем, скорее
со свистом, пикируя и обстреливая все,
что в нем двигалось. Срочно пришлось
рыть щели, которые тут же заполнялись
водой: местность была низкая. Скрыть
такую массу народа, которую нужно было
и кормить, и поить, практически было
невозможно, и где-то во второй половине
дня, завывая моторами, прилетели
бомбардировщики, и начался ад кромешный.
Бомбы рвались то тут, то там, народ
шарахался из стороны в сторону. Едва не
дошло до паники. Появились первые раненые
и убитые. Меня тоже слегка зацепило,
видимо осколком, по шее. Пришлось
разорвать индивидуальный пакет и
замотать шею.
Только с наступлением
темноты нас кое-как накормили и
распределили по подразделениям нового
для нас 282-го (насколько помню)
артиллерийско-пулеметного батальона.
Командиром взвода оказался совсем
молодой, наверное моих лет, младший
лейтенант.
Вторая ночь в этом лесу
оказалась ничем не лучше первой. Ночи
уже были холодные, кроме шинелей и
плащ-палаток у нас ничего не было, и
продрогли мы изрядно. Еще не начало
светать, когда нас подняли, кое-как
построили, вывели из леса, и длинной
колонной мы растянулись по дороге,
ведущей мимо каких-то небольших озер
или прудов, полей и перелесков. Было
холодно, сыро и страшно хотелось
спать.
Хотя батальон и числился
артиллерийско-пулеметным (артпульбат),
кроме винтовок, которые тоже были далеко
не у всех, и нескольких пулеметов "Максим"
на вооружении ничего не было. По дороге
встречались наспех установленные
бетонные колпаки с амбразурами, но нас
вели все дальше и дальше. Низкие тучи,
нависшие над колонной, спасали нас от
немецких летчиков. Видимо, в плохую
погоду они не летали.
Наконец, из тумана
впереди стала вырисовываться высокая
гора, покрытая лесом.
– Воронья гора,
Дудергоф, – передавали по рядам друг
другу те, кто знал эти места.
– Отсюда
и до Красного Села рукой
подать.
Уже
не помню с какой стороны обогнули мы
эту гору с прилепившимися к ней домиками.
Все сильно устали, да и намокли. Мелкий
противный дождичек сменил теплую
солнечную погоду, господствующую до
этого. Лето кончилось у нас на глазах,
как это часто бывает в Ленинграде, и
сразу наступила осень.
Местом дислокации
для нас выбрали летние военные лагеря,
недалеко от Красного Села, которое
осталось в низине слева. Под старыми
деревьями, где раньше располагались
ряды палаток, мы кое-как натянули наши
плащпалатки и спрятались от дождя;
многие сразу задремали. Рядом стоял ряд
домиков, в которых в мирное время,
наверное, располагались семьи комсостава,
и которые в данный момент пустовали, но
нам почему-то не разрешали их занимать.
Ночь прошла очень неспокойно. Слышались
какие-то подозрительные одиночные
выстрелы, потом начали рваться мины.
Падали они в разных местах, вызывая
панику. Фронт был где-то за Гатчиной,
кто же и откуда их выстреливает? Все это
для нас так и осталось невыясненным.
День прошел без изменений. Вечером мы
хотели без всякого позволения оккупировать
один из пустующих домиков и уже начали
в нем располагаться, так как все вымокли,
и не хотелось еще одну ночь мокнуть под
дождем и мерзнуть на улице. Не успели
мы расположиться, как последовала
команда всему батальону перебазироваться
в деревню Николаевка, что лежит неподалеку
по дороге на Пушкин (Детское Село).
<...>
Привезли бутылки с зажигательной
смесью и инструкции, как ими пользоваться.
Попробовали: горит здорово. Представляет
ли опасность для немецких танков? Пока
не ясно. Но для бросающего – не меньшую
угрозу, чем сами танки: можно сгореть
еще до броска.
Привезли пару десятков
винтовок. Нам с младшим лейтенантом
пришлось заняться их пристрелкой: никто
не умел этого делать. Стрелял я хорошо,
но от многих выстрелов быстро заболело
плечо – никогда раньше мне не приходилось
так много стрелять. Некоторых, но далеко
не всех, удалось снабдить винтовками.
<...>
Моя царапина на шее, после мокрых
и холодных дней, начала болеть и опухать.
<...> Размотали мою уже грязную повязку
забинтовали чистой и отправили меня на
маленьком санитарном автобусе с ранеными
из других частей в Ленинград.
<...>
В
Николаевку я пришел, когда совсем
стемнело. Разыскав свой взвод, обнаружил,
что многих знакомых солдат нет. Не было
первого и второго номера из моего
расчета, не было и пулемета. Оказывается,
всех вооруженных бойцов бросили
ликвидировать прорыв немцев, а в деревне
остались те, у кого не было оружия. Его
так и не привезли, пока я болтался в
госпитале и в "пересылке".
Исчез
и мой "наган", позарился на него
кто-то из начальства.
Плен
Как
страшный кошмар, вспоминается мне день
11 сентября 1941 года. С утра ничего не
предвещало беды. Ребята сходили за
завтраком и обедом и достаточно быстро
вернулись назад. Последнее время
"мессеры" висели в небе целыми
днями, буквально гоняясь даже за одним
красноармейцем, поэтому поход за обедом
становился опасным занятием.
Жителей
в деревне давно не осталось, мы ночевали
в пустых домах и старались из них поменьше
выходить, чтобы не привлекать внимания
летчиков. У каждого из домиков были
вырыты щели на случай бомбежки.
Десятого
сентября с самолета был подожжен один
красивый дом с башенкой, похожей на
часовню, на краю деревни ближе к Красному
Селу. Поздно вечером в отблесках пожара
появилась группа вооруженных бойцов:
вид у них был изнуренный, некоторые с
окровавленными повязками. Они попросили
их покормить и рассказали, что они еле
вырвались с Вороньей горы, которую немцы
обстреливали и бомбили весь день десятого
сентября на наших глазах. А вечером ее
заняли, выбивая уцелевших наших
солдат.
После того, как они ушли, я
разыскал младшего лейтенанта – командира
взвода – и сказал, что дальше здесь без
оружия оставаться нельзя: до Вороньей
горы от силы три километра, и утром немцы
будут здесь. Попросил его еще раз
связаться с начальством и решить: то ли
нам отойти, то ли еще что предпринять.
Вскоре
он вернулся, принес одну (одну!) винтовку
и передал, что начальство приказало не
паниковать, что впереди еще есть части,
что оружие привезут.
И вот наступил
этот день одиннадцатое сентября. Не
успели мы пообедать, как начался обстрел.
За дымами разрывов скрылась Воронья
гора, загорелись некоторые дома деревни.
Дым потянулся по Николаевке.
Все
скрылись в щель, я же по глупости был в
доме и через окно смотрел как разрывы
снарядов все приближаются и приближаются.
Через мгновение от разрывов заходил
ходуном дом, с треском и печальным звоном
вылетели стекла, начала разваливаться
русская печь. Я бросился к дверям.
Последнее, что я увидел в окно, были две
грузовые машины, направлявшиеся по
дороге-улице в сторону Пулкова и
остановившиеся против дома. С них
сползали окровавленные в повязках
раненые и пытались отползти дальше от
машин, от дороги. Грохот очередной порции
бомб заглушил все, стена пыли, дыма,
земли поднялась на том месте, где были
машины.
В щели я оказался ближе всех
к выходу, так как спрыгнул в нее последний;
за мной стоял командир взвода с винтовкой
– он так ее никому и не отдал. Из щели
не видно было, что творится на улице,
видна была только крыша нашего дома,
который наперекор всему продолжал
стоять и даже еще не горел.
Про все
остальное я вспоминаю, как про дурной
сон. Где-то рядом рвались снаряды, падали
бомбы. За ворот сыпался песок из небрежно
сделанного наката над щелью. Все
прижимались к земляным стенкам,
вздрагивающим от взрывов. У каждого в
голове была только одна мысль: что с
нами будет, если в щель угодит снаряд?
В
моей памяти запечатлелась почему-то
крыша нашего дома, из которого я только
что выскочил. Меня заинтересовало вдруг,
почему от деревянной из дранки крыши
летят щепки. Немного высунув голову из
щели, я перевел взгляд от крыши на
заборчик из штакетника и калитку перед
домом. Среди дыма и грохота до меня сразу
не доходило, что там творится: подмяв
под себя часть забора, стоял темный,
почти черный танк, непривычной для меня
формы и расцветки (наши танки были
темнозеленые). Из танка торчали плечи
и голова в пилотке, а не в танковом шлеме.
Рядом с танком маячили несколько фигур
в похожих на котелки черных шлемах с
винтовками поперек тела, висящими на
ремне через плечо – мы их никогда так
не носили. Пулемет из танка строчил
короткими очередями в направлении крыши
дома.
Наконец, до моего сознания,
оглушенного грохотом разрывов, воем
пикирующих самолетов, дошло, что это
немцы.
Я повернулся к младшему лейтенанту
и дрожащим, заплетающимся голосом
выдавил:
– Там танк, немцы...
Он
оттолкнул меня от входа, выглянул сам
и, вдруг рванувшись всем телом, выскочил
с винтовкой из щели и скрылся из наших
глаз, бросившись от немцев по картофельному
полю за щелью.
Длинная очередь из танка
в нашу сторону заставила всех прижаться
к стенкам. Пули с визгом пронеслись над
входом в наше убежище. Песок и мелкие
камушки забарабанили мне по рукам,
обхватившим голову. Когда я их разжал
и глянул из щели, у входа стоял немецкий
солдат, левой рукой придерживая висящую
на ремне винтовку с плоским тесаком,
направленным в нашу сторону; в правой
руке угрожающе поднятая граната на
длинной деревянной ручке. Другая –
засунута за пояс.
– ...ррауз! – расслышал
я среди грохота и стрельбы хриплый,
чужой крик.
С поднятыми руками вышли
мы из щели, и другой немец отвел нас за
дорогу на пустырь, где было уже несколько
наших солдат. В это время заговорили
орудия с нашей стороны; что-то с ревом
стало проноситься над нашими головами,
и мы прижались к земле.
Ошарашенные
таким исходом событий – чего-чего, а
этого никто из нас не ожидал – лежали
мы на земле, которая пять минут назад
была еще нашей, а теперь принадлежала
– да и мы с ней – немцам. Все случилось
так быстро, что даже как-то в это не
верилось, но суровая действительность
в лице стоящего рядом немецкого солдата
с пальцем на спусковом крючке была
неумолима.
