Родился я в семье рабочего 21 марта 1923 года в городе Ефремове, бывшей Московской, а с 1938-го года, Тульской области. Кроме меня в семье был старший брат Владимир 20-го года рождения, и младший брат 25-го года рождения. Оба прошли войну. Старши брат техником в бомбардировочном полку, а младший разведчиком. Матери завидовали: три сына и муж ушли на войну и все с войны вернулись. Но братья мои рано умерли. Так что я доживаю последние дни, за всех своих родных.

Вечером 21 июня у нас в школе № 1, в которой я учился, был выпускной вечер, на котором мне должны были вручить аттестат о     ее окончании. Я руководил струнным кружком, играл на мандолине, балалайке, гитаре. Мой небольшой оркестрик из восьми человек хорошо выступил на этом вечере. Настроение-то у нас было веселое, а у преподавателей и некоторых приглашенных родителей не особенно радостным. Многие из тех, кто присутствовал на этом вечере, чувствовали себя сковано. Преподаватели стояли скучные, задумчивые. Видимо они чувствовали, что надвигается война. Об этом же писал в письмах старший брат Владимир, который со 2-го курса Московского Гидрометеорологического института, был в 1939-м году призван в армию. Окончив курсы, он служил авиамехаником в истребительном полку, стоявшим у самой границы возле  Бреста. Некоторые предложения в его письмах были вымараны цензурой, но я помню, что в первых числах июня пришло письмо, где было написано: «Мама и папа, не надейтесь на скорую встречу. Приближается война, в которой нам придется участвовать». Родители, особенно мать, конечно, переживали.

В одиннадцать часов вечера я  уже был дома и лег спать. А утром 22 нам объявили, что началась война. Числа 24-го мы с ребятами пошли в военкомат. Там столпотворение! Народу! Призывали старшие возраста. Женщины провожали. Гармошки играют, песни, плач. Мы кое-как к дежурному пробились, он говорит: «Ребята, вы не лезьте, не мешайте работать, ждите своей очереди. Сейчас пока призываются старшие возраста». Мы вернулись ни с чем, но вскоре вступили в истребительный батальон, помогали поддерживать порядок в городе. В конце июля я уже получил официальную повестку.

Когда я проходил предварительную комиссию в феврале 1941 года, я был зачислен во флот. Я этим очень гордился! Я так хотел стать моряком! Хорошо плавал, на реке же вырос, катался на коньках, на лыжах, спортом занимался, а когда повестку получил и пришел в Военкомат, то мне говорят: «Нет, дорогой, пока флот подождет. Нужно в пехоту пополнять». Ну, хорошо. Сформировали в первых числах августа отряд призывников, который возглавил лейтенант-орденоносец, раненый на Финской войне,. Он нас должен был доставить в запасной стрелковый полк, где мы должны были пройти обучение и потом уже влиться в состав действующей армии. Маршрут и расположение этого полка знал только он. И вот мы из Ефремова, примерно в середине августа тронулись пешим порядком. Прошли мы через Тульскую, Московскую, Рязанскую области, короче говоря, этот запасной стрелковый полк находился в г. Йошкар-Ола, Марийской АССР. Мы пешком прошли все это расстояние! Шли по 25–30 километров в сутки. Ночевали в селах и деревнях. Иногда нам выдавали продпайки, а большей частью нас жители подкармливали. Отряд рос по мере того, как  в него вливались призывники 22-го и 23-го годов рождения. И что характерно, несмотря на все трудности и сложности этого тяжелого перехода, никто из отряда не убежал. Все дошли до конечной точки маршрута!

Расположились мы за городом в цехах керамического завода. Началась наша учеба. Конечно, питание было скудным, условия были спартанскими — там были цеха для обжига кирпича, в которых мы построили двухэтажные деревянные нары. Одеты и обуты мы были в свое гражданское. Но учили не плохо. Проходили тактику, теорию стрельбы были и стрельбы на полигоне. Готовил нас младший лейтенант, командир роты, фронтовик. Говорил: «Основная то учеба на фронте будет, здесь подготовительная». Помню, он все командовал: «Давай, ребята, веселей, молодежь!» А настроение у нас было неважное: города сдают, армия отступает. Мы между собой так говорили: «Ну что это старики плохо воюют, не могут немца сдержать?! Вот мы пойдем, мы им покажем!»

В первых числах ноября наша подготовка закончилась. В середине ноября нам выдали добротное обмундирование — байковое нижнее белье, телогрейку, шинель, маскхалат, подшлемник, валенки. Каски не было. В городе Йошкар-Ола сформировали нашу 47-ю отдельную стрелковую бригаду, погрузили в эшелоны. Нам объявили, что бригада вливается в состав 1-й ударной армии и будет защищать Москву. Числа 15-го что ли эшелон прибыл на станцию Лихоборы. Пешим порядком пошли по Дмитровскому шоссе в направлении Яхрома – Дмитров. Шли тяжело, ночевали в лесах под елками, костров не разводили. Прошли 5 километров, потом привал 10 минут, падали и сразу засыпали. Команда: «Подъем!» – еле-еле поднимались. Зимнее обмундирование тяжелое, да к нему еще вещмешок и оружие. Я был первым номером расчета ручного пулемета ДП. Так что я нес сам пулемет, а второй номер тащил две коробки с четырмя дисками. Выносливые ребята были, молодые… По 40 километров в день шли. На ногах кровавые мозоли. Они лопались, засыхали, потом эти портянки отдираешь… Так и шли.

Расположились по каналу Москва-Волга, заняли там оборону. Потом началось контрнаступлениеи мы пошли освобождать села. Названия я их сейчас не помню, конечно. Из городов запомнились Солнечногорск, Клин, Шаховская. За Клин были очень тяжелые бои. Помню мы вошли в дом-музей Чайковского. Фашисты все перевернули в нем вверх дном. Мы собирали ноты…

Бои в Подмосковье — тяжелые. Снег глубокий, мороз. Наступаем на село — оно, как правило, на возвышенности — после слабенькой артиллерийской подготовки. Командир взвода командует: «Справа по одному перебежками, марш!» Какие перебежки?! Снег! Идем. Пули свистят. Пройдешь метров шесть, падаешь, выбираешь себе такое более-менее удобное укрытие, ведешь огонь. Ждешь, когда остальные подтянутся. Подтягиваются, а до немца еще метров пятьсот. Пока метров двести пройдем, во взводе народу-то осталось 15–20 человек. Неудачная атака. Что делать? Командир решает, отойти назад. Под огнем отходим. Когда смотришь на эти потери, а там свободного места от трупов на поле не было, они как снопы лежат, горами между которыми небольшие промежутки, думаешь: «Долго ли такая будет идти битва? Почему из-за этой проклятой деревни столько людей положили, а никак не можем взять? Возьмем мы ее или нет?»  Сидим, все в пороховой гари, обожженные, смотрим друг на друга и мысль такая: «Пусть убьют, только бы руку, ногу не оторвало. Убило бы и все». Вечером приходят маршевые роты: то пожилые приходят, то молодые. Они все спрашивают: «Как там ребята?» – «Что спрашивать? Пойдем в атаку, узнаешь, как там». Ему может 35–40 лет, а нам то – 18–19, но они смотрят на нас с почтением. Днем в две-три атаки сходим и от этого пополнения никого не осталось. Вечером опять приходит маршевая рота, опять взвод пополняют до штатной численности. А мы, костяк взвода, так и воюем. Была такая более или менее стабильная группа из примерно десяти человек, из нее может один — два человека в день выбывало, а остальные каждый день менялись. Я потом расскажу про свой последний бой в котором меня ранило. В этом же бою в ногу ранило замкомвзвода старшего сержанта Медведченко. Меня скатили и санитар сказал: «Вот последние ветераны взвода – замковзвода Медведченко и пулеметчик Рогачев».

Как кормили? Хорошо, но только к нам пища очень редко на передовую поступала. То мы оторвемся, то лежим под огнем и пробраться к нам не возможно. Пока бойцы с кухни с термосом доползут, пока мы выйдем из атаки… Где-то какая-то передышка и в этот момент, может в день один раз, а то и ни одного… А так сухой паек – сухари, сахар. И вдруг приползает: «Бойцы, на обед». В термосе горох с мясом — ложку не воткнешь — замерзло. Что будешь костер разводить, разогревать? Едим холодный. На Северо–Западном фронте три сухаря и пять кусочков сахара на день – все! Саперной лопатой павших лошадей рубили. Разведем маленький костерок, конину распарим — она как резина -  ничего, жуем. Но знаешь, особого аппетита не было, и голода  не чувствовали, потому что  все время в напряжении, вымотанный и физически и морально. О еде мысли возникают только когда из боя выйдешь, да и то они забиваются ощущением разбитости, опустошенности. На столько тяжело дается переживание, ощущения смертельной опасности. Правда, со временем чувство страха притупляется, оно как бы тебя опустошает и остается одна ненависть. Хочется ворваться, убить, освободить, и вроде потом будет какая-то разрядка. А тут бьемся, бьемся и все никак… Хотя мысль о бесполезности этих потерь она как-то в голову не приходила. Вот в 44-м году, когда стали вспоминать 41-й: «Господи, да как же мы воевали?! За чем же мы несли такие потери?! Как же мы были неопытны!» А когда провели результативную атаку, тут как-то легко. Вроде не напрасно товарищи погибли, вот мы им показали. Вон они лежат убитые. А то берем деревню — бьем-бьем. Возьмем ее, а убитых немцев вроде и нет. Ну может лежат 30–40 убитыми, а у нас человек 700. У наших бойцов и командиров такой вопрос: «Что же это такое? Мы потери несем, а немцы вроде нет». Говорили, что они убитых забирали и хоронили… Они очень умело воевали. У них армия была квалифицированная, с опытом боев, закалкой. Немцы умело ориентировались, выбирали позиции. Ну и ручной пулемет МГ-34 — это страшное, незаменимое оружие. У нас рота наступает, а у них отделение с одним пулеметом ее сдерживает. Огонь — сплошной, ливень. Несем потери, вперед-вперед, но пока их не уничтожим – не продвинемся. У них в случае чего машины наготове. Они гарнизон на машину сажают и в следующую деревню за 3–10 километров. Она опять укреплена. Немцы зимой в открытом поле не воевали, у них там блиндажи, окопчики, а мы поспим в лесу и опять в атаку по голому полю,  по снегу. Вот так от деревни до деревни, все время своими ножками….

Да… МГ-34 очень метко бил, скорострельный. Расчет у него два человека. Обычно очень умело выбирали огневые, хорошо маскировались. Если я веду огонь, и они засекли — тут же меняй позицию, долго на одном месте не лежи. А мы же молодые, не опытные! Идет противник в атаку. Для того, чтобы прицелиться и поразить его нужно 4–5 секунд. Пока ты прицелился, затаил дыхание. За это время он прошел какое то расстояние. Поэтому  если противник идет на тебя, надо целиться в ноги, тогда в грудь попадешь. Если он от тебя бежит, то наоборот. А поначалу целишься в голову, а за 5 секунд он прошел и пуля выше пролетела. Это азбука стрельбы. А в атаке идешь вперед, через 5–6 секунд нужно падать, когда упал нужно откатиться вправо влево на две, три оборота. И спрятаться за убитым или кочкой какой-нибудь. Когда встал снова в атаку, немец-то целиться в то место, куда ты в первый раз упал, а ты сдвинулся на 1,5–2 метра. Он пока винтовку перевел, 5–6 секунд у тебя опять есть. А мы не знали, молодежь. Если сразу не убили, то потом конечно и подскажут тебе, да и сам поймешь, что да как. Опытным быстро становишься.

Что я могу сказать про Дегтярев? Хороший пулемет. Он без диска весил 8,500–8,700 грамм. Диск на 49 патронов тоже килограмма два весит. Когда диск отщелкал, второй номер должен тебе новый подать. У него длинная веревка, а на ней две коробки с двумя дисками. Перебежку сделал, залег и тянет к себе коробки за шнур. Пулемет был надежный, не замерзал, но мы его густо и не смазывали, а то придет пополнение, а затвор винтовки открыть не могут — густая смазка замерзла. Но вообще Мосинка надежная была. А СВТ на любили – их постоянно заедало. Уход за пулеметом заключался в удалении гари щелочью после каждого боя и смазке. Если морозы были, то смазывали жидким маслом, если нет, то обычным оружейным. Полной разборки не делали — не было необходимости. Так что в основном проверка пружин дисков, чистка и смазка ствола, затвора.

– В атаке где находится пулеметчик?

– Это решает командир взвода. Он может приказать расположиться по центру или на фланге. Когда перебегаем, то тут я уже держусь установленных ориентиров. Мы, молодые, всегда бежали вперед. Прикажут: «Перебежками, справа, вперед!» Пули свистят, выбивают снежную пыль. Пожилые лежат – на смерть не каждый встанет. Понятно, у них дома семья, дети остались, они прежде, чем голову высунуть подумают — а вдруг убьют? У нас этих мыслей не было. У молодежи была глупая уверенность, что меня не убьют. Убьют может соседа, а меня не нет. Я Кольке, моему второму номеру: «Колька, долго будем лежать?!» Молодежь с 22-го 23-его года первая вскакивала и вперед. Убежим вперед, а еще стрелки лежат сзади. А немцы, они как? По передним бьют не так интенсивно — этих они всегда успеют. Им надо задних отсечь. Мы лежим, ждем, когда стрелки подбегут. А их там помкомвзвода ходит, прикладом дубасит: «Что лежишь?! Вперед!»

– Когда бежали в атаку полы шинели под ремень затыкали?

– Нет. Одевали ватные брюки, телогрейку, короткую шинель и маскхалат. Каски не брали, ни к чему, тяжелая, да и через капюшон маскхалата, каску, шапку и подшлемник команды подчас не слышно. Так что каску и подшлемник не брали, только когда сильные морозы, тогда подшлемник одевали. Противогазы мы сразу сдавали начхиму, но сумку оставляли. В ней были полотенце, бритва, бинты. Чтобы в случае ранения можно было оказать первую помощь. Офицеры варежки пристегивали к рукавам такими маленькими алюминиевыми долечками, к которым крепилась цепочка. А мы к рукавицам веревку и через шею — их не потеряешь.

– Кроме пулемета другое оружие у вас было?

– Нет. Пистолет мне не полагался. У второго номера был карабин. У него и у меня по противотанковой гранате и по две ручные гранаты. Противотанковые я ни разу не бросал, а ручные приходилось. На Северо-Западном фронте, когда наступали, артиллерии мало, наши применяли ампулометы. Ночью красиво – такие огненные шары летают. Их использовали, перед ночными атаками, чтобы поджечь строение и создать ориентир.


Числа 20-го января мы были выведены в лес под городом Клин. Наша 1-я Ударная армия перебрасывалась на Северо-Западный фронт. В конце января 1942 года мы на машинах, проехали примерно километров 200 по Ленинградскому шоссе, а потом пешком, ночами шли к фронту. Наша армия должна была содействовать окружению Демьянской группировки немцев. Бои шли днем и ночью. Танков, артиллерии, авиации было мало. Немецкая авиация господствовала. Нас в основном сопровождали 45-миллиметровые орудия.  Мы говорили: «Что же вы огонь не ведете?» — «А у нас три снаряда на пушку в день». Когда мы шли в атаку – они – пу-пу и все. Сильного огневого прикрытия не было. Небольшой минометный или артиллерийский налет, а потом шли в атаку. Все время перемещались лесными дорогами. Трактор тянул треугольник из бревен, прочищал дорогу. По обочинам образовывались снежные валы, высотой метра полтора. Мы шли по этой дороге, обстреливали нас, конечно. Пули свистели. Сосредотачивались у населенного пункта. Брали. Потом двигались дальше. Все время лесами. По хорошим дорогам мы вообще не шли. С конца января по конец февраля мы дошли до Рамушева и отрезали Демьянскую группировку. После этого нас перебросили под Старую Руссу и приказали взять ее к 23 февраля ко дню Красной Армии И мы с 23 по 27 февраля пытались ее взять… По три — четыре атаки днем, а ночью опять атаки. Потери были очень большие. Я таких кровопролитных боев как на Северо-западном фронте, потом очень мало встречал.

– Зимой 41-го года вши были?

В боях под Москвой мы не мылись полтора месяца. Только в середине января нас отвели, поставили какую-то палатку. Старшина лично раздал литр горячей воды и два литра холодной. Ну, это только лицо помыть. Правда белье сменили. Под Старой Руссой 2 февраля вступили в бой, а 27 февраля меня ранило. Все это время никакой бани, ничего. Так что вшей было столько, что можно было экспортировать. Всю Европу бы завалили. После боя такой зуд -  ужас! Руку запустишь, пригоршню вытащишь и кому ни будь: «Махнемся?!» В костер бросишь, они трещат…

А вот уже 1943-ем, когда я попал на фронт после ранения командиром взвода, а потом  батареи «сорокапяток» нас раз в десять дней отводили в тыл или полком или побатарейно. Там мы мылись меняли белье. Ни летом ни зимой вшей не было – забыли мы о них до Корсунь – Шевченковской операции. Там тылы отстали и опять завелись насекомые. Ну, мы как делали? Село занимали. Старшина привозил чистое белье. Мы старое снимали, в кучу и поджигали. Украинки причитают: «Господи, не бросайте, не жгите, отдайте нам. Мы выстираем, побьем этих вшей». Верхнюю одежду прожаривали в бочках с водой.

– Водку давали?

– Водку я на войне не пил, хотя давали по 100 грамм перед боем, если страшина успевал ее подвезти. Пожилые ее пили, а я свою менял на сахар. Опытные фронтовики говорили, что пить перед боем нельзя – если ранит, то замерзнешь. Вот выйдешь из боя – выпей. Но пока ты выйдешь из боя старшина тебе уже выпить не оставит. Он там свои дела делал. Как он там раскладывал, я не знаю, но видел, что в роте может тридцать человек, а заявка подавалась на восемьдесят.

А уже в 44-45-м году зачем нам водка? Вина было много. Есть захочешь, выпил стакан вина и вроде голода не чувствуешь. У ординарцев всегда было вино во фляжках. Но в усмерть никто не напивался.

– Какое было отношение к пленным в этих боях?

Приказ был строгий, ни в коем случае не издеваться, не бить. Когда они безоружные смелых сразу много появляется… С ненавистью на них смотрели. И они на нас также. У них в основном под Москвой молодые мальчишки были и чуть постарше. Это потом уже пожилые у них пошли. Особенно в 44–45 годах.


Так вот 27 февраля я был тяжело ранен в ночной атаке. Днем сходили в атаку — неудачно. Вторая атака — опять большие потери, назад вернулись. Отбили немецкую атаку. Еще в две атаки сходили. Все безрезультатно. В эти атаки ходил, ни о чем не думал, а часов в 12 ночи нас опять подняли и чувствую – неохота. Я не думал о смерти, но нехорошо мне было, почувствовал — что-то со мной случится… Непосредственно перед броском в первую траншею, я вел огонь из пулемета и стали мины бросать. Две мины взорвались. Я понял, что меня засекли, и в тот момент, когда я пытался переменить позицию, раздался взрыв. Я только пламя увидел и получил такой сильный удар в бок, как будто сзади меня ударили прикладом или дубиной. Я потерял сознание. Очнулся, смотрю на небе звезды…  и тихо так… отдельная стрельба идет. Я лежу в непосредственной близости от немецкой позиции. Мы пошли в атаку в 12 часов ночи, около 3 часов какой-то легкораненый наш боец полз. Я тихо позвал его. Он подполз. Говорит: «Братишка, живой?» – «Живой. Помоги, друг».  Из моей противогазной сумки он достал полотенце, сверху маскхалата меня перевязал. Крови я потерял много – осколок мины, как потом выяснилось, сломав три ребра застрял в нижней доли легкого. Он говорит: «Обнимай меня». Я за шею его обнял, и мы поползли. Сколько-то мы проползли. А на этом поле столько убитых было, что трудно было ползти. Я говорю: «Слушай, что мы мучаемся, ползем. Подними меня на ноги». – «Так убьют». – «Ничего не убьют. Мы встанем и пойдем». Он поднял меня. Из-за страшной боли я не мог выпрямиться. И мы пошли. А он был пожилой, какой-то пугливый. Чуть стрельнут — он сразу ложится. Я говорю: «Не падай, мы не встанем. Пули, которые свистят, они уже мимо пролетели». Метров пятьсот прошли до реки Ловать. Не помню как скатились с крутого берега — сознание вырубалось. На берегу подошел санинструктор, сделал укол, посмотрел: «О-о-о с 1-го батальона, 1-я рота – Рогачев, последний ветеран. Совсем мало народа осталось…» Меня на волокушу положили, и немецкая овчарка повезла меня через заснеженное поле в Нижнее Рамушево. Там погрузили на машину и в армейский госпиталь. В госпитале попытались вытащить осколок, но не смогли и отправили во фронтовой госпиталь. До него сначала ехали лесами по лежневке на в бортовой машине ЗИС-5. Нас, раненых, погрузили, накрыли теплыми одеялами, к ногам химические грелки положили и повезли. Трясло нас на ухабах ужасно. Каждая кочка в боку отдавалась страшной болью, а ехали километров 50–60 до станции Акулово. Ребята стонут, кричат… Привезли на станцию ночью. Положили рядком возле железнодорожной насыпи на носилках. Когда в армейском госпитале мне операцию делали, все обмундирование срезали, а перед отправкой одели в какую-то гимнастерку. Ходит капитан с фонариком, определяет кого куда. В этом поезде было два кригеровских вагона (пассажирские вагоны с подвесные сетчатыми койками) для командиров, а четыре теплушки для рядового и сержантского состава. Когда она ко мне подошла, а у меня сознание было в тумане, спросила — я ничего не понимаю, и не слышу. Она фонариком посветила, а гимнастерка, которая на мне была одета, с черным квадратиком от кубаря в петлице. Видно, она была с какого-то младшего лейтенанта. Она говорит: «Его в кригеровский». И меня как командира положили в пассажирский на вторую койку.

Отъехали мы от станции под утро, а через час-полтора налетели «Мессершмитты». Повредили паровоз, убили или ранили машиниста, и разбомбили два последних вагона, в которые были раненые, медсестры и врачи. Большие были потери. Потом стояли ждали, пока за нами не пришел паровоз.

Привезли меня в Ярославль. Я там лежал месяц. Врачи пытались опять сделать операцию, но ничего у них не получалось — все время шло нагноение, кровь. Я постепенно терял силы, и они, видать, чтобы на себя грех не брать, отправили меня подальше в тыл, в Новосибирск. Положили меня в городскую больницу на Красном проспекте, дом номер 3, что напротив обкома партии. В этом госпитале я пролежал до 15 августа 1942 года. Поначалу я лежал в общей палате, в которой было примерно десять человек,  а потом, когда я стал доходить и перестал есть, меня перевели в отдельную маленькую комнатку помирать. В этот госпиталь приезжали квалифицированные хирурги из госпиталя Бурденко и делали сложные операции. И вот какой-то хирург приехал. Стал делать обход. Говорит: «А здесь кто?» – «Безнадежный». – Покажите его историю» — «Ну-ка, давай его на операционный стол». Я помню операционный стол, а потом уже очнулся в палате. Врач отрезал нижнюю часть левого легкого, в котором был осколок. Когда пришел в себя, я увидел на столе тарелку с манной кашей. Мне есть захотелось, я взял ложечку и потихоньку стал есть. Няня пришла, посмотрела: «Батюшки, он кашу съел. Значит, жив будет». Побежала к врачу. Через неделю меня перевели в общую палату. Там обрадовались: «А-а-а, Сашка пришел с того света!» И хотя я довольно быстро пошел на поправку, но у меня начался остеомейлит и гной продолжал сочиться из ранки.

Какое было настроение у раненых? Пожилые бойцы, мечтали, как бы получить инвалидность и вернуться домой, или хотя бы в какую-нибудь хозчасть попасть. Только бы не на передовую. А молодые, артиллеристы, танкисты,  пехотинцы — все были настроены вернуться в свои части. Желание было одно – добить врага. Такое чувство было, что надо за все, что нам сделали с 1941-го года, воздать им, отомстить, выгнать с нашей территории и закончить войну на территории врага. Ну, конечно, даже если кто и думал, что может мы и проиграем, что потери очень больше – в слух этого не говорил. В госпитале, как и в каждом подразделении, были соответствующие службы, которые следили за настроением и могли вызвать, спросить: «Что ты там язык распускаешь?»

Команду выздоравливающих направили в дом отдыха в город Бердск. Мы там набирались сил, я стал уже играть в волейбол, купался в речке, и в конце августа я предстал перед комиссией. Сидят три человека: начальник госпиталя, замполит и еще кто-то. Спрашивают: «Рогачев, как дела?». – «Здоров». – «Куда?» – «На фронт». – «У тебя же рана еще не закрылась. Покажи» Я показал. Ранка покрывалась корочкой, и опять сочился гной из ребер. – «Будем надеяться, что заживет. Может быть тебя, не на передовую? Какое у тебя образование?» – «Среднее. 10 классов». – «А ты, может быть, загибаешь?»  – Многие себе прибавляли, чтобы, может быть, куда-то пристроиться.— «Да, нет. У меня сохранилась выписка из диплома». – «Дай, посмотреть». Достал ее. Она такая грязная, в желтых кровавых пятнах. Когда я уходил на фронт, этот листок не знаю зачем, взял с собой. Положил его в боковой карман брюк в пакет вместе с другими документами, так он со мной и прошел всю войну. Не знаю, как он уцелел… Посмотрели: алгебра – отлично, тригонометрия – отлично, литература, русский – отлично. У меня была только одна тройка, остальные 4 и 5. Что-то они между собой переговорили: «Ладно, Рогачев,  команда 65». Я вышел в коридор. Другие выздоравливающие выходят. Кому куда: команда 70, команда 71. А я все сижу и жди, когда будет кто-нибудь еще в команду 65. Эти ребята группируются, им выписывают предписания, а сижу и сижу. Уже народа совсем мало осталось. Я стал беспокоиться, спрашиваю: «кто еще команда 65?» Никого. Потом выходят и выносят мне предписание в город Томск, на улицу Никитинскую, дом 23. Собрался. Особенно собираться и нечего было: на мне потрепанная фронтовая форма, маленький кисетик, табачок, небольшой вещмешок. Приехал я в Томск рано утром. Решил сначала осмотреть город. Дошел до университета. Полюбовался на реку Томь. Потом пошел по улице Ленина. Город живет обычной жизнью, газировкой торгуют. Вдруг сзади: «Товарищ боец!» — стоит патруль, офицер и два солдата. – «Вы что здесь делаете? Ваши документы». Посмотрели: «За чем вы здесь ходите? Улица Никитинская вот там». Делать нечего, надо идти. Нашел улицу, подошел к высокому каменному забору, за которым виднелись пушки, гаубицы 152-миллиметровые, еще старые, 37 года и красивое белое здание. На плацу солдаты занимаются строевой подготовкой. Я хотел на фронт, а тут оказывается опять учеба, строевая подготовка. Мне так не хотелось, а что делать? Помаялся я перед воротами. Дежурный: «Что ходишь боец?» – «Меня направили» — показал документы – «Что пугаешься? Заходи». Вот так я попал в 1-е Томское артиллерийское училище. Ускоренный десятимесячный курс командиров взводов 152-, 122- миллиметровых гаубиц. Меня в карантин, а потом началась интенсивная учеба по тринадцать с половиной часов ежедневных напряженных занятий. Но я рвался на фронт. Как-то приехали отбирать в десантники. Я еще в Ефремове ходил в аэроклуб, но не окончил его, а брали только тех, кто окончил и имел прыжки с парашютом. На много народу на отбор пошло, все сказали, что прыгали, но на слово нам не поверили – отобрали только тех, у кого были документы, подтверждавшие, что он прыгал. Было желание пойти на фронт, продолжать сражаться, победить. Но пришлось учиться — боевая подготовка, теория, практика, стрельбы. 20 апреля на выпускном экзамене я командовал боевой стрельбой – подготовил данные, командовал. Отстрелялся на отлично. И мне присвоили звание «лейтенант», тем кто сдал на «хорошо» и «удовлетворительно» — «младший лейтенант». Через пять дней нас откомандировали в распоряжение командующего артиллерией Дали нам денежное пособие – рублей 700, которые мы буквально за неделю израсходовали. Красной армии в город Коломну  Московской области. Мы прибыли. Нас опять посадили за высокий забор в бараки на деревянные нары. Питание было плохенькое. Супчик такой … легкий, чтобы ребята не засиживались, а рвались на фронт. Каждый день из частей приезжали представители и вербовали. Нужно в такую то часть, кто согласен – выходи. Часто приезжали из истребительно-противотанковых полков. Пожилые, офицеры-фронтовики, из попавших в резерв, всячески старались избежать попадания в эти части. Они привыкли с гаубицами в полутора-двух километрах от линии фронта стоять. А попасть в истребительный полк, да не дай бог на «сорокапятки»!.. Хоть и тяжело в тылу сидеть, а они не шли: «Мы не подготовлены». Когда нас, шестерых  молодых ребят из Томского училища, допекло такое полуголодное существование, мы решили: «Довольно здесь в резерве сидеть, пойдем, ребята в истребительный полк». Нас отвезли на машине километров семь от  Коломны в Коробчеево. Там формировался 1513 истребительно-противотанковый артполк. В окрестностях Коломны формировалось несколько истребительных полков, в том числе наш. Исполняющим обязанности командира полка был назначен майор Зыль Василий Константинович, в последствии герой Советского Союза. Полк получил материальную часть — 45-миллиметровые орудия образца 42-го года, и мы начали тренировки.

В марте 1943-го года, на Урале формировался Уральский добровольческий корпус. По штату каждой танковой бригаде был положении ИПТАП. Однако в Челябинской 62-й танковой бригаде истребительного полка не было. К нам под Коломну приехал командир корпуса генерал-лейтенант Родин Георгий Семенович. Нас подняли по боевой  тревоге. Вывели в поле и дают задание – поразить амбразуру на дистанции 800 метров. С третьего снаряда мы ее поразили. Наша батарея отстрелялась отлично и остальные четыре тоже. По итогам этих стрельб полк влился в состав 30-го Уральского добровольческого танкового корпуса.

Ну немного скажу о «сорокапятке». В полку было пять батарей по четыре орудия в каждом. Тянули и американские «виллисы», к которому цепляли прицеп, а к нему уже орудие. Виллис – замечательная машина – подвижная, мощная, низкая. Ее можно прямо на огневую подогнать. Сама пушка очень хорошая. Прицел с четырехкратным увеличением. Бой очень точный, как у винтовки. На 500 метров в амбразуру промахнуться практически не возможно. Если точно навел, снаряд летит, траекторию не меняет. Конечно в бою многое зависит от наводчика. У него должны быть очень крепкие нервы. Вокруг него разрывы, пули свистят,  рядом раненый товарищ падает на станины, а он должен хладнокровно наводить. Командир взвода в бою находится на полтора метра вправо от орудия, командир орудия — слева. Я командую, командир орудия повторяет мои команды: «Левее ориентир такой-то. Прицел такой-то. Снаряд такой-то. Огонь!» А когда сам стреляешь, свой выстрел слышишь, он глушит, особенно бронебойный. И тебе не страшно — ты больше не слышишь, как стреляют, только видишь, как кто-то падает раненый или убитый. А потом ты так  увлечен боем, вносишь поправки, командуешь, опять стреляешь, и забываешь про то, что в тебя стреляют. Думаешь только о том, как бы поразить цель. У нас такого не было, чтобы во время боя у орудия находились только наводчик и заряжающий – там все номера нужны и все работают. Расчет орудия состоял из шести человек. Я уже говорил, что слева от орудия стоит командир расчета. Место первого номера — наводчика  — слева от казенной части орудия. Справа стоит замковый, второй номер,  за спиной наводчика – третий номер заряжающий. За ним 4-й и 5-й номера  — правильные, стоят бок обок. В расчете пулемета не было. Личный состав был вооружен автоматами немецкими и нашими. Я сам носил ППШ,  ТТ и  Вальтер.

В боекомплекте было десять подкалиберных снарядов, десять картечных, и тридцать осколочно-фугасных с бронебойными. Никаких лимитов ни в 43-ем, ни позднее мы не знали. Скорость осколочного снаряда — метров 800 в секунду. Его в бинокль хорошо видно, как он летит. У бронебойного – 1200, а у подкалиберного около – 1300 метров. Подкалиберный снаряд пробивал 90 мм брони. С танками Т-3 мы расправлялись запросто. Конечно, лобовую броню тяжелых танков снаряд не брал, но у нас и задачи бить его в лоб было. Стреляли, когда он борт подставит или по гусенице – ее разобьешь, он крутанется и бей его в борт.

– По танку надо стрелять, до тех пор пока он не загорится, или важно, чтобы он просто прекратил стрелять?

– Важно, первое, чтобы ты в него попал. В движущий танк попасть сложно. Если попал, пробил броню, то считай ты его поразил. Обычно экипаж второго снаряда не ждет – выпрыгивает. Так что важно, чтобы он остановился и не вел огонь. Когда танк остановился – это уже легкая добыча.


Осколочно-фугасный снаряд по пехоте вполне эффективен. Конечно, фугасное действие его маленькое, поэтому чаще ставили на осколочное. Воронка от снаряда крошечная – десять сантиметров, но Но осколочное поражение очень большое. К тому же стрельбы по пехоте идет в бешенном темпе. Он только голову поднял, а тут второй снаряд летит.

Приходилось стрелять на картечь. Я потом этот эпизод расскажу. Тут уже наводчик наводит орудие через ствол в ноги наступающей пехоте.  Картечь наступающую цепь выкашивает как косой. Страшный огонь. Как первая цепь легла, вторая отползает. Поэтому давали не так много этих снарядов – 10 штук на орудие.

Когда приезжали на огневую, с Виллиса сразу сбрасывали боекомплект, отцепляли орудия. Я указывал куда машину поставить так чтобы недалеко от огневой и в тоже время чтобы они были укрыты складками местности или растительностью. Шофера отгоняли их, оборудовали капониры. Орудия батареи размещались на расстоянии не более 20–30 метров друг от друга. Потому что, если их больше разнести, то управлять ими станет невозможно – команды подавались голосом. А иногда, например под Корсунь-шевченковским орудие от орудия стояло на расстоянии 5–6 метров.

Приехали, сразу проверяли точку прицеливания. Для  этого на срезе ствола имелись четыре риски вертикальная и горизонтальная. Через эти риски натягивали ниточки, ствол наводили на какую-нибудь крестообразную цель на расстоянии не ближе 500 метров. и потом совмещали с этой целью прицел. Если время было обязательно смазывали подшипники колес солидолом, а то если забудешь его может заклинить. За этим строго следили. А так, особого ухода за пушкой не требовалось. Затвор смазывали, но разборку не делали — это сложно. Бывало, что артмастера забирали орудия с изношенными стволами и привозили новые. Все.

Итак прибыли на огневую. Я как комбат (а с конца июля 43-его года я уже стал комбатом) выбираю позицию для орудий. Это святое дело. От того как я выберу позицию зависит жизнь моих подчиненных и их отношение ко мне как к командиру. Конечно, то что я прошел пехоту в 41-ом мне очень помогало: «Наш комбат пехоту прошел!» Так бойцы говорили. Прежде чем орудие займет огневую позицию, я командую: «Командир орудия за мной». Он ползет сзади метрах в пяти, ординарец справа. Сам выползал, выбирал, говорю командиру орудия, например Чичигину: «Вот здесь орудие ставь». Когда сам лично проползу и укажу каждому куда поставить тогда командир орудия с уверенностью говорит: «Наш комбат выбрал огневую, теперь все от нас зависит».

Меня считали везучим и бойцы меня очень уважали. В тоже время в полку меня называли «штрафником». Все батареи выходят из строя, личный состав, потом формируют из пяти батарей одну, а меня назначают ее командиром. Остальные офицеры уже как бы не отдыхе, а я продолжаю воевать. Потом, когда у меня все пушки побьют, тогда уже весь полк выходит на переформировку. Они уже все отдохнули, а я только побуду недельку и опять уже новая техника приходит.

Выбрали позицию. Отрывали окоп для орудия, но часто бывало, что этого и не успевали делать. Тогда саперными лопатками прокапывали канавки, по ширине колес, чтобы орудие село прямо по нижний щиток. Окрашивались орудия в камуфляж. Позицию по возможности маскировали чем придется.

А в атаке это так делалось. Во-первых, орудия, когда поддерживаешь атаку всегда заряжены бронебойными снарядами и поставлены на предохранитель. Передний щиток отброшен, чтобы уменьшить высоту орудия. То есть высота пушки становится чуть больше пятидесяти сантиметров. Остановились, подкопали под колесами – пушка села еще ниже. Быстро срезали несколько веток кустарника или там стеблей кукурузы – все, до первого выстрела тебя танкист не видит. Подпускаешь его на 400, 300, 250 метров и открываешь огонь — мы же не могли бить на километр, на 500 метров.  Если поддерживали пехоту, вручную толкали орудие стволом вперед. Такая команда была: «Орудие стволом вперед марш!» Расчет берется за станину справа и слева, и покатили — она на колесах быстро движется. В стволе уже бронебойный заряжен,  чтобы сразу бить по танку или по пулемету. Даже если не пропадешь, когда рядом пролетит огненный шар, хочешь – не хочешь руки задрожат. Сначала бронебойным дал, потом по шкале осколочно-фугасного снаряда внес поправку и сразу накрываешь цель.

Как прицеливались по танку? У пушки образа 42-го дальность прямого выстрела 800 метров. Огонь открывали обычно метров с 400. Если танк  идет бортом, ты в бинокль смотришь, определяешь примерно его скорость, рассчитываешь упреждение. Наводчику командуешь: «Наводить под основание башни, упреждение один танк». Если я скорость не угадал, снаряд пролетит или впереди, или сзади. Тогда скорректируешь и второй выстрел. На Курской Дуге танков было очень много, и шли они в лоб. Били в основном по гусеницам, чтобы он развернулся. Пока танкисты сообразят откуда огонь велся, чтобы башню повернуть, им второй снаряд в борт, но они не ждут – выпрыгивают.

Стояли мы под Коломной до середины июня. За это время нам выдали новое обмундирование, все офицеры получили финские ножи с наборной ручкой, солдаты — финки с черной ручкой. У нас даже была мотострелковая бригада в бронежилетах. Тяжелый — весил он примерно килограммов двенадцать.

В середине июня зачитали приказ, о том, что наш полк входит в состав 4-ой танковой армии. Своим ходом доехали до Наро-Фоминска, а оттуда до города Козельска. Прибыли мы в Козельск 23 июля. А уже через несколько дней вступили  в бой в составе Брянского фронта. Что сказать? Жара. Температура 25–27 градусов. Тяжко было. Понимаешь, убьют человека, через два часа труп уже пахнет. Такая вонь, а тут обед привезут — ничего в горло не идет, только воду пили. Непрерывные атаки. Авиации и нашей и немецкой было очень много. В небе все время шли воздушные бои. Мы до того озверели от постоянных налетов, что я свои орудия ставил на бугорок  и стрелял бронебойным по ним. Меня потом командир ругал: «Ты смотри, ты не зенитчик, ты снаряды не расходуй по самолетам».

В конце июля потребовалось срочно поехать в ночную разведку на машине — потеряли связь с пехотой. Выполнить задачу должен был разведчик, офицер и шофер. Командир полка подполковник Торохов Вениамин Кузьмич говорит: «Надо послать командира батареи». Начальник штаба: «Да, нет, пошлем Рогачева, он фронтовик, в 41-м воевал». Тем не менее командир полка настоял и в разведку уехал командир моей батареи Петров. Они уехали и пропали. Утром поехали на поиски и нашли только останки — они наскочили на противотанковую мину. На следующее утро меня вызвали в штаб и говорят: «Рогачев, принимай батарею». – «Да, вы что?!» – «Не разговаривай! Приказ!» А буквально через несколько дней, 7-го августа, мне пришлось принимать участие в тяжелейшем бою.  Приказано было поддержать атаку танковой роты и пехоты на деревню Зуевская. Я явился к командиру танковой роты, доложил, что прибыл в его распоряжение. Штаб полка на время боя часто придавал отдельные батареи подразделениям и фактически нами не руководил — связи не было. Старший лейтенант говорит: «Сейчас пойдет в атаку пехота, я буду двигаться за ней на расстоянии – 50–100 метров, интервал между танками 20 — 40 метров. Ты двигайся за моими танками не далее как метров в 50-80-ти. У вас обзор лучше, так что твоя задача подавить противотанковые орудия и танки». Я вернулся к командирам взводов, объяснил задачу, приказал зарядить орудия и подцепить их к машинам.

Атака на деревню началась примерно в полдень после короткой артподготовки. В атаку пошла пехота, а за ней танки. Шли по высокой спелой ржи. Виллисы с трудом прокладывали себе дорогу. Подпустив танки на 300–400 метров немцы открыли сильный огонь. Несколько наших танков загорелось. Мы отцепили орудия примерно в 300 метрах от окраины деревни и открыли ответный огонь. Пехота сначала залегла, а потом побежала назад. Танки стали маневрировать постепенно смещаясь влево, а мы остались одни на открытой местности. Мы успели сделать траншейки для колес и откинуть  щиток. Орудия практически утонули во ржи. Я приказал командиру второго огневого взвода сосредоточить огонь орудий по минометной батарее, которая вела по нам сильный огонь, а сам управлял огнем первого и второго орудий по танкам и противотанковым орудиям. От разрывов мин и снарядов загорелась рожь. Дым мешал стрелять, но отчасти прикрыл нас от немцев. А тут еще танк горит справа в двадцати метрах. Немцы пошли в атаку при поддержке танков, а у  меня все мысли о том, что у него боекомплект 100 снарядов. Как рванет и куда башня полетит? Огонь веду, а правым глазом смотрю, когда же он взорвется. И он когда рванул, башня подлетела, но слава богу не упала на орудие. Огонь, дым, пламя. Ой страшно!

Подпустили мы пехоту метров на 50–60 и открыли огонь на картечь. Конечно, пустили в дело и автоматы. Они откатились. В это  время наша пехота опять пошла в атаку при поддержке оставшихся четырех танков и заняла деревню. В этом бою батарея уничтожила два средних танка, три штурмовых орудия, четыре миномета и порядка двух взводов пехоты. При этом мы потеряли два орудия вместе с расчетами, одно орудие было повреждено. Целым осталось только первое орудие вместе, с которым я находился. Погибли два водителя виллисов вместе с машинами. Мы лежали обессиленные от жары и от этого боя возле орудия. Чувствую, кто-то бьет меня по плечу, открыл глаза – вроде командир полка: «Жив?! Рогачев!» – «Пить!» Откуда-то появился бочонок с водой. Мы с наводчиком первого орудия Михайличенко вдвоем припали к этому бочку. Сколько воды выпили, не помню… За этот бой я был награжден Орденом Красной Звезды…

Сколько всего на моем счету? Я не считал, но за всю войну больше двадцати танков и бронетранспортеров моя батарея сожгла.

Уральцы — героические люди. Они шли вперед, не взирая ни на что. Смелости и отваги много было, но опыта военного мало, поэтому потери были очень большие. Из тех пятерых ребят, что со мной командирами взводов пришли никого не осталось….В августе армию отвели на переформировку. Перед этим произошел такой случай. Немцы отошли за реку Нугрь. Мы выдвинулись вперед и начали окапываться, занимая позиции у малозаметной, но нанесенной на карту дороги. Окопы копаем во ржи метрах в пяти от кромки поля. Копают все – от командира батареи до станинных. Водители для «виллисов» тоже укрытия копают. Рожь высокая нас за ней не видно, а первый выстрел бронебойным сделал и она ложиться – можно стрелять осколочным. Вдруг видим «виллис» едет мимо нас прямо к немцам. Остановился. Вылезает майор: «Эй, бойцы, кто ваш командир?» — А там все разгоряченные, командиры взводов торопят солдат, ругаются, немцы того гляди в контратаку пойдут – видно пехота накапливается, бронетранспортер подошел. Старший сержант Чичихин, вологодской богатырь: «Что кричишь? Кого тебе нужно?» –«Ты как разговариваешь?! Кто командир?!» – «Лейтенант Рогачев». – «Давай его сюда!» – «Товарищ комбат, там вас какой-то майор зовет». – «Какой еще  майор? Какие у него погоны артиллерийские или пехотные?» Майор уже кричит: «А ну немедленно ко мне!» Я выбегаю на дорогу, жара, пот градом, портупея, полевая сумка, бинокль болтаются: «Командир батареи лейтенант Рогачев!» – «Какой полк?» – «1513-й истребительный». – «Что вы делаете?» – «Оборудуем огневую. Немцы готовятся к атаке». – «А впереди кто?» – «Никого нету». – «Как никого? А где штаб Родина?» – «Вы проскочили поворот. Вам надо было километрах в полутора отсюда на право свернуть. – «А точно?» – «Точно». – «А, ну, садись в машину». Он развернул «виллис» мы отъехали метров 500 в тыл, где его поджидали еще несколько машин. В них сидели какие-то люди в защитных комбинезонах без знаков различия. Я подошел, смотрю сидят Жуков, командующий фронтом Петров. Жуков спрашивает: « Кто такой?» – «Лейтенант Рогачев, командир 3-й батареи 1513-го истребительного полка». – «Что вы делаете?» – «Оборудуем огневые позиции». – «Где штаб 30-го Уральского корпуса?» – «Так вы проскочили». Он как на них зыркнул – «Давай, продолжай. Смотри, никого не пропускай». – «Будем стоять на смерть». Они умчались, а я вернулся на батарею. Вскоре прибыл посыльный на мотоцикле с приказом сосредоточиться в таком-то районе – нас отводили на переформирование.

Когда Жуков попал в опалу, и про него начали говорить, какой он подчас был плохой, как не жалел людей, я под Новый 72-й год написал ему поздравительную открытку. Пожелал ему доброго здоровья, написал,  что мы, офицеры, его ценим и всегда помним. Напомнил про этот случай на Курской дуге. Попросил его книгу с автографом. Вскоре меня вызвали и вручили ее. Там многие генералы безуспешно питались получить автограф, а я получил… Пойми — без потерь войны не бывает, а ему ставились такие задачи, при выполнении которых не возможно было считаться с потерей какого-то полка  или дивизии. Так что я всегда ценил Жукова.

На отдыхе стали немножко в себя приходить. Пришло пополнение — новые расчеты, новые пушки. Полк получил звание гвардейский и сменил номер на 357-ой.

Примерно в начале октября собирали  офицеров и объявили, что полк будет переформироваться в истребительно-противотанковый, но на Су-76. Его офицеры должны будут пройти трех месячную переподготовку. Было сказано, что те     офицеры, которые желают переучиваться, должны дать согласие, остальные будут откомандированы в распоряжение командующего артиллерии Красной Армии. Я подумал, поговорил с оставшимися в живых ребятами и решил, что на этих самоходках я воевать не буду. Мы же видели во время Курской биты, чего она стоит, эта Су-76. Пушка ЗИС-3 малоэффективная, броня тонкая,  сверху она даже не прикрыта от минометного огня. Горели они… Их так и называли — Горьковские свечи. Сорокапятка на земле, чуть-что можно спрятаться, а из самоходки не выберешься.

В конце ноября я был откомандирован. Приехал в Москву в управление кадров. Думал, что удастся устроиться в батарею 152-мм орудий или хотя бы на самоходки с этим орудием. Я же на них учился. Не тут-то было! Оказывается, когда истребительные полки формировали, был издан приказ, устанавливающий нам полуторный оклад, премиальные за каждый подбитый танк (командир орудия – 500 рублей, наводчик – 300, и так далее), но так же запрещавший использовать  артиллеристов ИПТАП в других родах артиллерии. Даже после госпиталя они должны были направляться только в истребительно-противотанковые части, никуда больше. Мы об этом не знали. Мне дали предписание направиться в распоряжение командующего артиллерией 5-го механизированного корпуса, а там меня назначают опять командиром истребительной противотанковой батареи 45-миллиметровых орудий 1-го мотострелкового батальона, 2-й механизированной бригады, 5-го мехкорпуса. Разница между ИПТАПом и противотанковой батареей мотострелкового батальона существенная не в плане выполняемых задач, а в плане подчинения. ИПТАП подчинялся командующему артиллерией корпуса. Он ставил задачи, а уже командир полка распределял батареи для их выполнения. Здесь же батарея непосредственно подчинялась командиру батальона, который придавал батарею той или иной роте. Но он же не артиллерист! Своих- то он и бережет и награждает, а ты им только расчищай дорогу и не вздумай отойти.

В бригаде был дивизион 76-ти миллиметровых пушек, но вакансий в нем не было. Правда, пообещали перевести, но    так этого и не сделали. Пришли орудия и расчеты. Помню много было грузин – боевых ребят. Командир орудия –  Какабадзе, наводчик – Барбакадзе, заряжающий – Сарадзе. Славян тоже много было. С учений вечером идем. Я командую: «Песню запевай!» Сначала грузинскую споют, потом белорусскую, потом украинскую…  Интернационал был.

По началу новое пополнение боялось – сорокапятка, «Прощай Родина». Я им говорил: «Чего вы боитесь? 45-ка – это же артиллерия, не то, что пехота!»

Под Новый год по тревоге погрузились в эшелоны и поехали на Украину. Разгрузились в районе Фастов-Казатин и пешком совершили ночной марш до города Сквира, а это примерно тридцать километров. Оттуда нас на машинах перебросили под Белую Церковь.

 В начале января нам объявили, что корпус входит в состав создающейся 6-й танковой армии. Вместе с ней мы участвовали в Корсунь-Шевченковской операции. Начали наступление от большого села Тыновка. С командиром моего батальона Иваном Рыковым у меня отношения не сложились. До войны он был майором милиции в Саратове, был призван и уж как-то так сложилось, что назначен на должность командира батальона, хотя не имел соответствующей подготовки. Он был трусоват и все время  свой командный пункт располагал не менее чем в километре – полтора от передовой. У связистов провода не хватало! Только и знал, что командовать: «Батарея, вперед!!!» Руководил не зная обстановки. Я все время говорил: «Что Вы командуете где мне орудия ставить?! Я-то лучше на месте вижу. Хотите, чтобы меня уничтожили в бою? Я же вам никакой пользы не принесу».— «Как ты смеешь мне противоречить?!» и так далее. И вот под Тыновкой пошли в наступление. Впереди на высоте стояли скирды соломы, под которыми немцы сделали пулеметные гнезда. До них было примерно полтора километра, но мои разведчики их обнаружили. Обнаружили мы и взвод 75-миллиметровых орудий и еще до начала артиллерийской подготовки открыл по ним огонь, заставив расчеты разбежаться. Комбату я сказал, что нельзя на высоту бросать нашу пехоту, поскольку когда пехотинцы поднимутся на высотку, пулеметы их скосят. А он под этим делом меня не послушал, дал приказ: «Батальон, вперед!». Пулеметчики подпустили нашу пехоту метров на 50–100 и расстреляли в упор. Батальон потерял убитыми и ранеными почти 400 человек. Высоту       мы взяли. Шли мимо — лежат молодые и пожилые… У меня такая злоба закипела. Я по его адресу прошелся. Ему   стало известно, что я командир батареи, считаю его виновником гибели людей. За эту операцию ни я ни кто из батарейцев   не были награждены. Он порвал двенадцать наградных листов! Когда бои закончились ко мне приехал представитель   из особого отдела корпуса: «Александр Васильевич, я хочу с тобой поговорить. Ты был в бою?» – «Был». – «И какое твое мнение?» – «Мнение как оно было, таким и осталось. Никто его не изменит. Безрассудно бросил батальон на пулеметы». – «Кто виноват?» – «Командир батальона!»  Мы уже вышли на реку Прут, когда пришел приказ построить личный состав батальона для участия в заседании военного трибунала. Построились на полянке между домами. Стол, сукно. Выходят и объявляют: «По такому то делу проведено расследование и установлено то-то и то-то. Рассказывают как он себя вел, как злоупотреблял спиртным, как погубил батальон» и так далее. Сорвали с него погоны, ордена, а он их себе три или четыре штуки уже повесил. Приговор: «Командира батальона  майора Рыкова разжаловать и приговорить к высшей мере наказания – расстрел». Мы обалдели. Ну он конечно выступил: «Прошу мне дать возможность оправдаться, в бою искупить вину кровью». Они ушли на совещание. Потом выходят, объявляют: «Трибунал решил майора Рыкова разжаловать, лишить наград, высшую меру наказания заменить тремя месяцами штрафного батальона» Вот после него назначили толкового комбата.

Ну вернемся к Тыновке. В первый день мы все же  прошли километров двенадцать. В последующие тоже двигались успешно. В корпусе был создан передовой отряд в составе 233-й танковая бригады, самоходного артиллерийского полка, 1-ого мотострелкового батальона и моей истребительно- противотанковой батареи под командованием заместителя командира корпуса, генерала-майора Савельева Михаила Ивановича. Этот отряд должен был первым достичь Звенигородку и соединиться там с танковым корпусом, замкнув Корсунь-шевченковскую группировку в кольцо. Мы пошли в наступление по тылам. Успешно справившись с задачей нас поставили держать внешний обод окружения. Бои были очень тяжелые. Лысянка, Душакивка, Бужанка, Босивка – эти села на всю жизнь запомнил…

Особенно запомнилось село Малый Виноград. Мы его взяли 10-го или 11-го февраля. Через него шла дорога на Душакивку, Бужанку, был мост через Гнилой Тикич. Основные силы командование перебросило в направлении села Босивка, что находилось километрах в пяти, а мне приказано было остаться. Заняли оборону. Кроме моей батареи там было человек 50–60 из остатков какой-то стрелковой дивизии, два танка и две 122-миллиметровые гаубицы. Заняли позиции      на окраине села. Орудия замаскировали на высотке, поросшей яблонями. Чуть внизу стояли дома и шлп дорога к мосту  через реку, за которой были немцы. Левее от моей позиции был холм, скрывавший расположение орудий от наблюдения с противоположного берега. Перед тем в этих местах шли бои, видимо наши отступали и побросали много оружия. В том числе стоял штабель ящиков со снарядами к «сорокапятке». Мы притащили по пять-шесть ящиков на орудие. Подобрали несколько пулеметов и ПТР. Вооружились до зубов. Немцы не заставили себя ждать. Когда они пошли        через мост, мы его подорвали. Берега реки были болотистые и танки не прошли, а один, который увяз, мы подбили. Нас обстреливал шестиствольный миномет, но мины рвались метрах в 30–40 от батареи. Им ни как не удавалось точно засечь наши позиции. Они попытались переправиться в другом месте и войти в город по нашему берегу, но им пришлось огибать высоту, что прикрывала нас слева, после чего они оказались под огнем танков и моих орудий. Помню, что немецкая пехота подошла совсем близко. Наши пехотинцы не выдержали и побежали. И знаешь, когда ты видишь, что они бегут, а ты не можешь бежать, потому что ты не имеешь права бросить орудия, и против своего желания начинаешь смеяться: «Ты посмотри как они бегут! Смотри! Давай! Давай! Не отставай! Быстрее в тыл!». И  материли их: «Что вы бежите?! Почему вы бросаете нас, а сами бежите?!». А тут, когда немцы показались на пригорке, метров за 250 я приказал:     «Бронебойным!» Выстрел звонкий, мощный, а когда может она и мимо летит огненная жутко свистящая болванка, то кажется что точно в тебя. Страшно… Вот так мы семь дней держали эту позицию.

TOP.zp.ua Рейтинг сайтов YandeG КиберГород.Ru - каталог сайтов. Rambler's Top100 TOPCAT.RU Каталог ресурсов Военно-исторические ресурсыCOINSS TOP100 Рейтинг Военных Ресурсов Монетки.ру TOP 100 хобби и увлечения

 

 

 

Главная

Герои

Бои

Фотоальбом

Плакаты

Вооружение

Униформа

Награды

Документы

Статьи

Музей

Ссылки

Связь

  

ПАМЯТЬ

 

Hosted by uCoz